Ольга Плахотник: Ну, я опять хочу обратить внимание на прикладные аспекты. Есть различные варианты воздействия гендерных исследований на политику. В частности, например, похоже, что Украина идет в этом направлении: здесь все четко определено, в гендерной политике доминирует дискурс равных прав и возможностей, это строго феминистский дискурс. Это моно-вариант гендерной политики. А есть поли-варианты, например, противоречивый бело- русский вариант гендерной политики, где одновременно есть программа установления гендерного равенства в конструктивистском ключе, и в то же время есть программа гендерного воспитания, где все прописано в полоролевом подходе: готовить мальчиков к роли «мальчиков» – защитников Отечества, а девочек готовить к другому. Возникает такая ситуация «тяни-толкая».
Дмитрий Воронцов: Это дисфункциональная социальная система.
Ольга Плахотник: ОК, в Беларуси, наверное, в этом смысле всем исследователям хорошо – у них просто разные позиции в поли-вариативном пространстве. А если вот украинские исследователи напишут, например, научную работу по той же науке педагогике в рамках полоролевого подхода, и там будет раздел у них такой – рекомендации, вытекающие из исследования. И они напишут, что мы рекомендуем в плане гендерного воспитания военное обучение для мальчиков, а для девочек – уроки бальных танцев, игры на рояле, умения надеть платье и еще что-нибудь такое. Как это будет выглядеть в рамках моно - вариантной гендерной политики той же Украины?
Дмитрий Воронцов: Во-первых, это вопрос ценностных оснований социальной системы, которая востребует те или иные методологии в качестве ключевых. Если в некотором государстве политическая система выстраивается на каком-то ценностном основании, тогда и возникает вопрос: какая из наук будет востребована этим государством, а какая будет «зажиматься»? Это ситуация, на мой взгляд, именно постсоветских государств, в которых преобладает политика, ориентированная на актуальные моральные ценности. А может быть и другая политика – evidence based или knowledge based policy, то есть политика, основанная на доказательном знании, а не на моральных постулатах. В рамках такой политики те или иные методологии кладутся в основу для написания законопроектов и их утверждения не с точки зрения какой-то одной монолитной концепции, которую, например, КПСС или «Единая Россия» утвердила или считает в качестве правильной, потому она их ценностям отвечает. А с точки зрения доказанности этой концепции для вот этого случая на практике. Вот это и отсутствует и в Беларуси, и в Украине, и в России, поскольку здесь наука исполняет совсем другие функции: обслуживающие. А пока она исполняет обслуживающие функции, этот спор не имеет никакого смысла.
Алла Митрофанова: В общем, понятно. Тридцать лет люди работали, чтобы установить новую категорию и дать ей новое содержание. Это был очень сложный тяжелый творческий конфликтный процесс. И вот сейчас мы можем выбрать уже это новое содержание, взять модное слово, расширить его до бесконечности и записать в него все то же самое, что мы имели. И совершить такое предательство. И дальше поставить эту науку на службу…
Дмитрий Воронцов: Ваш вывод совершенно не вытекает из моего тезиса, поскольку вопрос был поставлен таким образом: мы можем находиться в этом семантическом пространстве понятия, другие могут находиться в другом семантическом пространстве, которое каждый для себя определяет. Проблема заключается в том, что мы, феминистски ориентированные исследователи, не можем монополизировать термин, который имеет двойное хождение. Он исторически имеет двойное хождение, двойное понимание. Он не приписан исключительно к феминистской теории, поскольку история его возникновения связана отнюдь не с феминизмом! (Возмущенный шум в зале). В феминизме термин «гендер» развился до понимания его в качестве социальной категории. Если вы возьмете исследования в рамках сексуальности, базированные на теории Столлера, то слово «гендер» в качестве узкого термина имеет там такое же широкое хождение.
Ирина Соломатина: Дима, вы, по-моему, противоречите «новой» истории. Мне кажется, что как раз таки гендерные исследования возникли на базе переосмысления женской истории и феминизма, понимаете. Да, термин возник не в феминизме, ради бога, пусть он и в других дисциплинах существует, но его теоретическая востребованность (гендер как полезная категория исторического анализа!) развилась именно там, чтобы осмыслить, в том числе, и кризис в женском движении. И затем пошло «нарастание». Понимаешь, это понятие по-разному использовалось.
Тут возникает большой вопрос, насколько гендерные исследования изначально развивались в рамках феминизма. (Возмущенный шум в зале, реплики). Потому что есть такая точка зрения, что, попадая в академическую среду, теоретики феминистского движения для того, чтобы в ней институционализироваться, должны были использовать какой-то нейтральный термин. Но тогда и возникает поставленный мной вопрос. Извините, если вы называете феминистские исследования гендерными исследованиями (а не наоборот), это неизбежно тянет за собой, как паровоз вагоны, и всю ту остальную часть, которая использует термин «гендер», но в другом контексте. Тогда нужно определиться: или вы феминистские исследования осуществляете или гендерные исследования – а это более широкое поле. И есть такой журнал, например, Феминистская психология. Ничего в нем страшного, казалось бы, нет. Но наша научная библиотека его категорически не выписывает, а как только возникает в названии слово «гендерная», они тут же выписывают такой журнал. Понимаете, в чем вопрос? Можем ли мы называть честно свои исследования именно только феминистскими? Если гендерные исследования исторически развиваются в рамках идеи осмысления феминизмом своего движения, то возникает следующий вопрос: я не занимаюсь феминистскими исследованиями, я не осмысливаю женское движение. Но я занимаюсь гендерными исследованиями.
