Raison d’etre* политики – свобода, поле ее применения – действие.
Ханна Арендт Судя по обилию публикаций, провозглашающих «конец феминизма», можно было бы сказать, что феминизм как социальное и политическое движение в большей или меньшей степени исчерпал себя.
1 С точки зрения некоторых критиков, о его конце свидетельствует тот неопровержимый факт, что дискриминация, против которой выступал феминизм, в той или иной мере отошла в прошлое. По их мнению, равенство полов – это легальный факт, ожидающий полной социальной реализации, которая, в соответствии с логикой исторического прогресса, не заставит себя ждать. Другие критики, однако, придерживаются совершенно иного мнения. Изменения законодательства не обязательно автоматически приводят к социальным изменениям, но требуют постоянного контроля со стороны политического движения.
Если эти критики провозглашают конец феминизма, то, скорее, делают это с ощущением утраты, нежели триумфа. И, возможно, они правы: исключительно трудно идентифицировать феминизм как цельное «движение»; феминизм, если только он не включен в структуру официальных институций либеральных демократических государств, действительно может показаться разрозненным набором различных низовых [grassroots] течений, потерявших ориентацию, которая прежде обеспечивалась общим коллективным субъектом – «женщинами».
Критики, стремящиеся обрести четкое понимание направления, которое, с их точки зрения, является sine qua non** феминистской политики, часто обвиняют третью волну феминизма, в особенности ее постструктуралистский вариант, в деструкции коллективного субъекта «женщины». Это обвинение, однако, скорее следует адресовать политической истории. Всякий, кто хотя бы немного знаком с историей первой и второй волны американского феминизма, сразу скажет, что направление, обеспечиваемое этим мнимым коллективным субъектом, было в лучшем случае иллюзорно. Феминизм всегда раздирали глубокие внутренние конфликты по поводу собственного субъекта, на благо которого были направлены его противоречивые социальные и политические устремления.
2 Ведь на самом деле члены групп начальной стадии второй волны феминизма с самого начала откололись от основного движения с тем, чтобы образовать другие группы, члены которых, в свою очередь, отделились от них для образования новых групп и т.п.. Скорость, с которой происходит это дробление, свидетельствует о том, что единство политического происхождения феминизма можно назвать ретроактивной фантазией – бесспорно, присущей не только феминизму.
3 Феминизм, как и все современные демократические политические движения (включая американскую и французскую революции), был разделен с самого начала. Еще у истоков его раздирали противоречия по поводу причин и форм угнетения, споры относительно значения концепта и практик освобождения и соперничающие трактовки таких демократических идеалов как свобода, равенство и публичная сфера, в которой эти идеалы и должны реализоваться.
4 Однако эти разногласия и даже глубокие расколы, выходящие в определенные моменты истории на первый план, только тогда кажутся разрушительными, если считать, что raison d’etre такого демократического либерального движения как феминизм – это социальный прогресс группы и что прогресс может быть реализован, только если совершается во имя кого-то, а этот «кто-то» должен быть известен еще до начала политической борьбы.
Наиболее строгие критики политик идентичности, такие как Джудит Батлер, Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф, решительно заявили, что политика (включая не только постмарксистское понятие радикальной демократии, но и более традиционные формы социальной демократической политики) вполне возможна и без единого, предзаданного субъекта. Хотя эта критика хорошо принимается – в особенности постольку, поскольку выявляет проблему исключений, которые содержатся в структуре любого заранее данного коллективного субъекта (такого, например, как «женщины» или «рабочие») – она не обращается напрямую к сложному вопросу о том, действительно ли raison d’etre политики (феминистской или любой другой демократической) – это социальный прогресс группы, от имени которой говорят члены политического движения.
** обязательное условие (фр.) – прим. переводчика.
Если нам трудно представить себе, что смыслом существования политики может быть нечто иное, нежели социальный прогресс группы и ее членов, то это потому, что мы привыкли мыслить политику в рамках того, что Ханна Арендт называет «вопросом о социальном». Именно в рамках вопроса о социальном считается, что классические проблемы социального обеспечения, такие как голод, неравенство материальных благ, жилищный вопрос, прожиточный минимум и т. д. – это проблемы, которые можно решить политическими средствами.
Согласно Арендт, вопрос о социальном, пророчески поставленный еще во времена французской революции, становится определяющим для политики, начиная с 19 века, который характеризуется всплеском «социального». Хотя Арендт и не дает четкого определения социального, надо полагать, речь идет о неком расширенном варианте «домохозяйства», при котором различие между публичным и приватным стирается, а граждане оказываются в относительно пассивной связи с бюрократическим аппаратом социального государства, которое становится единственным адресатом политических требований и отвечает за распределение благ и поддержание жизни. Поглощение политического социальным сводит, таким образом, политическое действие к инструментальной, осуществляемой в терминах средство-результат [means-end] деятельности, которая предполагает микро - и макроуправление социальными связями. Если «общество всегда требует от своих членов, чтобы они действовали как члены одной большой семьи, у которой одно общее мнение и один общий интерес», пишет Арендт, то рост социального следует отождествить с ростом конформизма и с концептом «поведения» и, следовательно, со снижением возможности спонтанного действия (НС, 39).
Нефеминистка Арендт – ценный, хотя и сложный партнер в феминистском диалоге – призывает нас задуматься о том, почему приверженность вопросу о социальном делает нас слепыми по отношению ко всему, что не укладывается в этот фрейм. Какие ограничения накладывает на феминизм его идентификация с вопросом о социальном? Существуют ли другие политические теории и практики, с которыми феминизм мог бы объединиться?
Существует немало тем, посредством изучения которых мы могли бы найти ответы на эти вопросы, однако наиболее актуальной мне представляется тема свободы. Общеизвестно, что феминизм с самого начала был борьбой за свободу женщин. Однако большинство западных феминисток по обе стороны Атлантического океана, как правило, объясняют стремление к свободе в терминах вопроса о социальном – социальной справедливости или социальной полезности.
Высказываемое женщинами требование свободы – это, другими словами, требование социальной справедливости, которая сделала бы возможным более справедливое разрешение социальных вопросов. Таким образом, вопросы социальной справедливости и социальный вопрос становятся почти синонимами.
Свобода в этом случае превращается в средство для достижения цели – а именно, для разрешения проблем, связанных с вопросом о социальном. В результате, права второго порядка, часто фигурирующие в феминистских требованиях социальной справедливости – как правило, в виде длинного перечня положительных результатов, которых женщины достигли бы, если бы только они могли участвовать в управлении государством – оказываются смыслом женской свободы как таковой; цель, которая при этом ставится, – улучшение общества.
Но здесь мы можем спросить, а действительно ли вопрос о социальном делает возможным требование политической свободы? Может быть, наоборот, требование политической свободы замещается вопросом о социальном?
Как отмечает Дениз Райли в своем кратком, но проницательном исследовании изменений значения слова «женщины» с 18 по 20 вв., социальное «было создано для того, чтобы заместить собой политическое».
Хотя эта дислокация, которую оплакивает Арендт, ни в коем случае не была сведена к женским политическим требованиям, возникновение сферы социального в 19 столетии было глубоко феминизировано. Таким образом, можно сказать, что феминистские аргументы в пользу свободы не столько усиливались, сколько подрывались увлеченностью феминизма вопросами социальной справедливости и целесообразности.
